Продолжаем делиться с вами казахстанской литературой. На этот раз в рубрике — фрагменты из книги Тимура Нигматуллина, знакомого читателю по роману «1916. Волчий Кош». Она вышла в издательстве «Фолиант». 

Роман рассказывает о семилетнем мальчике Муратове, который растет в Целинограде в последние годы СССР. Окружение считает его патологическим вруном, хотя он, напротив, постоянно говорит всем правду. В итоге мама даже отводит Костика к психиатру, на приеме у которого он знакомится с девочкой Алисой. 

Повествование в книге ведется от лица мальчика и показывает окружающий мир его глазами. Это по-детскому нежная и по-взрослому грустная книга, которая может скрасить не один зимний вечер. 

   

— Самое важное в парке что? — спросил дядя Наум, вышагивая по дамбе в сторону моста. — Разве карусели со сладкой ватой?

— А что? — Я перепрыгнул через лужу. — Что важное?

— Самое важное в парке — это встреча на лавочке. Вот представь, — дядя Наум остановился и зажег сигарету, — мы приходим в парк. А там никого. Нам скучно? Отчасти да. Мы ходим по парку, ищем людей, пытаемся веселиться. Знаешь, как трудно уметь веселиться? Очень трудно. Еще труднее изображать веселье. Пытаться быть как все. Ты только представь: куча людей, которые изображают веселье. Едят тонны сладкой ваты, пьют газировку, облизывают стаканчики с мороженым — и все ради того, чтоб казаться веселыми. Но им не везет. Веселья нет. Люди лихорадочно ищут причины невеселья… и находят. Какие?

— Не знаю. — Я поднял плоский камешек с плиты и лягушкой запустил его по Ишиму. Камень восемь раз скользнул по воде и нырнул вглубь. — Мне всегда весело.

— Ну это тебе, — парировал дядя Наум, — ты и воробьям дули показываешь. А вот люди, — продолжил он, — они ищут веселье. Понимаешь? А его нет. Виноват кто? Погода виновата. Карусели закрыты. Шашлык невкусный. Река холодная. В Анапу лучше бы поехали. Дети обкакались. Лавочка занята…

— И что делать?

— Вот! — подытожил дядя Наум. — Вот это самое главное. Ответ — ничего! Не нужно заранее настраиваться на веселье. Зачем? Гораздо честнее и правдивее идти в парк и искать встречи на лавочке.

   

—Ты плачешь, мама?

— Это лук.

— Нет, это не лук. От лука так не плачут. Почему ты плачешь, мама?

— Говорю же тебе, это лук. Чего пристал?

— Это из-за собрания в школе? Меня ругали?

Мама вытерла рукавом халата глаза и посмотрела на меня. Глаза ее были еще полны слез.

— Тебя постоянно ругают и называют вруном. Что ж, мне из-за этого вечно реветь, что ли? Говорю тебе, это лук. Но ремня ты вечером от отца получишь! Знаешь это? То-то.

— Знаю, мама, — надевая сандалии, сказал я, — знаю. Ты просто не плачь больше… Даже от лука.

   

Мы с Иваниди по фильму «Два капитана» так память тренируем. Мне хватает пяти секунд, чтоб понять, какую конфету он стащил со стола, а какую доложил. Пиркин,   правда, это считает баловством и предлагает сыграть с ним в шахматы. Но с ним играть не интересно — он не играет, а этюды учит по книжке, и я должен ходить так, как  сто лет назад ходил Ботвинник. А если я не хочу ходить, как Ботвинник? Хочу ходить,  как сам хожу, что тогда?

— Тогда ты дугак, — говорит Пиркин, — чтоб научиться играть, нужно учить правила игры.

— Правила я и без Ботвинника знаю, — говорю я, — папа научил.

В спор вступает дядя Наум:

— Чтоб научиться играть, надо забыть, что это игра!

— А когда проиграешь? — спрашиваю я, двигая пешку навстречу ладье Пиркина.

— Тогда надо вспомнить, что это была всего лишь игра.

— Живи играя, проигрывая – играй?

— Что‑то типа этого, — улыбается дядя Наум и встает со скамейки, — и вообще лето на дворе, а вы с шахматами! Кто купаться идет?

   

— Совсем, — кивнул я, — рушится там у них все. Уже даже тысячу рублей выпустили. Я сам не видел, но по телевизору показывали. И Ельцин там, Горбачев, этот… Гайдар.

— Аркадий?

— Угу, — сказал я, — он самый. Не знаю, наверное, придумают что‑то.

Бабай замолчал, как будто обдумывал новости. Затем он вздохнул и опять замолчал.

Я закрыл банку арбузов и поставил у ног. Так продолжалось минуты две‑три. Он вздыхал и молчал. Я уже подумал — уснул и стал заглядывать ему в лицо, как неожиданно он произнес:

— Ничего уже не придумают. Поздно думать, когда деньги такие пошли. Ты, балам, знаешь что? — Бабай наклонился ко мне поближе. — Ты об этих тысячах не думай. Не нужны они — пустые! Сегодня они тысячу начали печатать, завтра десять тысяч… и чем больше нулей у себя перед глазами люди видеть будут, тем меньше в них настоящего останется, человеческого. Страна на чем держится? На деньгах разве одних? Да хоть миллион денег печатай, от этого страна богаче не станет. Страна на душах людей держится, есть в людях душа — быть стране, нет души, деньги одни, — то и страна эта копеечная. И гнаться вечно будешь, то за тысячей, то за миллионом, то за миллиардом… Угонишься?

— Не знаю, — честно ответил я.

— То‑то и оно, — сказал Бабай, вставая, — ладно… ты эти арбузы спрячь, а банку одну на кухню. Салмана угостим.