Всем в городе не хватает природы. Кто-то спасается прогулками в парках, другие поездками на дачу, но тяга к деревьям, корягам, диким животным и просторам все равно остается. Почему так происходит и что нам дают отношения с природой —размышляет в новой книге Нина Бертон, поэтесса и писатель, лауреат Августовской премии 2016 года за лучшее нон-фикшн-произведение. Она переплетает — словно лианами — личные наблюдения с научными фактами и рассказами о прошлом, попутно пытаясь понять лисицу, белку, муравьев и других обитателей своего загородного дома. The Village публикует главу из книги.

Замена стены потребовала времени. Как-никак все стороны дома взаимосвязаны, поэтому пришлось убрать также часть пола. Кроме того, под ним надо было протянуть кабель к электрическим розеткам на новой стене, а заодно электрики могли подвести электричество и к остальным постройкам на участке.

Поначалу они трудились в потемках и в тесноте, то бишь в подполе, лежа на земле, и голоса их доносились оттуда глухо. А когда рослые парни наконец выбрались из подпола, им пришлось заползти в метровой высоты насосную, чтобы установить щиток для других построек. Они, конечно, знали, что надо будет тянуть кабель по участку, но именно это оказалось самой трудной частью работы. Учитывая рельеф, копать жесткую лесную землю можно только вручную, а на такое электрики не подписывались. И удовольствовались тем, что проложили кабель поверху, в трубах. И кому потом прикажете их закапывать? Первый же работник, к которому я обратилась, посмотрел на участок и наотрез отказался. Пожалуй, и на это дело потребуется время.

Дикое уже как понятие расплывчато. Порой его описывают как нечто привольное или безлюдно-пустынное, порой — как непокорное или буйное

Однако электричество — та примета современности, которая наконец-то дотянется и до маленьких строений. И небольшой фонарь на участке тоже не помешает, ведь темнота ощущалась как остаток неведомого за пределом цивилизации. Вот почему в некоторых домах всю ночь не гасили свет, хотя из-за этого не видно звезд. Люди и за городом предпочитали городское освещение.

И я тоже? Вообще-то, я мечтала не о совсем уж диких краях. Мое отношение к дикости было двойственным. Как писатель я искала понятных, разъясняющих слов, но знала, что незапланированные оттенки могу вдохнуть в них жизнь, примерно как в саге Карла Юнаса Луве Альмквиста «Ормузд и Ариман». Бог Ормузд любил порядок и ежедневно все организовывал по плану, Ариман же был богом непредсказуемым и по ночам менял то, что запланировал Ормузд. Результат становился тревожным, иным и прекрасным.

Дикое уже как понятие расплывчато. Порой его описывают как нечто привольное или безлюдно-пустынное, порой — как непокорное или буйное. В других языках ассоциации иные, как во французском sauvage. Это слово может относиться и к диким видам, и к отшельникам, хотя, пожалуй, они сродни друг другу, поскольку дикие животные обычно ведут очень обособленный образ жизни.

Наверное, Торо искал подобной дистанции, когда строил себе уединенный дом в лесу близ Уолдена. Место едва ли было безлюдное, поскольку ближайший населенный пункт находился на расстоянии пешей прогулки, но располагалось все-таки вне общества. В тишине он мог сосредоточиться на своих размышлениях и близко соседствовал с животными, что жили на свободе. Все, что находил, он запечатлевал с помощью инструмента, в создании которого лично участвовал. Это был механический карандаш, разработанный на карандашной фабрике его отца. Все удивились, когда он покинул процветающее предприятие и поселился в лесу, но ленился он так же мало, как и животные, с которыми общался. Подобно им, он ежедневно ходил на одинокую охоту, требовавшую от него максимального внимания. Типичная писательская жизнь.

Территория — это совсем другое и куда более давнее, чем граница участка. Это перекресток времени и пространства, где местность маркирована памятными следами. Настоящими хозяевами участка были дикие животные, которые жили здесь и знали его во всех подробностях

Поскольку обещал прийти землекоп, я со своими бумагами задержалась на участке. Шли дни, но он не объявлялся: вероятно, что-то ему мешало. Я с пониманием отношусь к непредвиденному, ведь оно может вмешаться и в мое писательство. Порой этот неведомый Х бывает попросту центром происходящего.

На участке нежданное, видимо, расположилось по-хозяйски, как и в доме. Блюдце с сахарной водой, которое я весной выставила на улицу, чтобы отвадить от кухни муравьев, однажды ночью таинственным образом исчезло. Та же участь постигла маленькую керамическую птичку и пару ботинок, оставленных у двери. Кто их взял? Забора у нас, правда, не было, но можно ведь уважать и необозначенные границы. И когда я осталась одна, мне все равно казалось, что кто-то бродит вокруг дома.

Однажды я заметила на горе незнакомца. «Алло!» — окликнула я и поспешила к нему. Он слегка смутился и объяснил, что гостит у соседа и не знал, где проходит граница участка. Сейчас он шел по едва заметной тропинке, которую показал и мне.

— Она была здесь раньше, — добавил он. — Вы или ваши предшественники построили дом прямо на звериных тропах.

Конечно же, он был прав. Территория — это совсем другое и куда более давнее, чем граница участка. Это перекресток времени и пространства, где местность маркирована памятными следами. Настоящими хозяевами участка были дикие животные, которые жили здесь и знали его во всех подробностях.

Именно они держали все под контролем. Громкие территориальные маркировки птиц — от них не спрячешься, а поскольку адресованы они лишь собственному виду, участок совмещал несколько птичьих территорий. Поползни, точно фотоэлементы, реагировали на любое движение, и их песня слышалась часто. Наверняка здесь есть и четвероногие. Я, например, видела самца косули, который гнался по горе за самочкой.

И мне ли не знать, как сильно развито чувство территории у белки. Она-то однажды вечером и привлекла мое внимание к чему-то, прошмыгнувшему неподалеку. Я сидела на недостроенной веранде и писала, когда грянуло сердитое цоканье. Белка сидела на березе, дергая хвостом и повернувшись к северу; я посмотрела в ту сторону и успела заметить рыже-коричневый хвост, исчезнувший в направлении выгона. Этот пушистый хвост принадлежал лисице.

Тут я наконец сообразила, кто таскал вещи с участка. Лисица, разумеется, не делает разницы между «моим» и «твоим», все пригодное она считает своим, примерно как и мы сами в природе. Вдобавок участок явно входил в лисью территорию, так что мы были соседями.

С этой минуты мои мысли начали помаленьку кружить вокруг нее. И, судя по всему, она разделяла мое любопытство. Территориальные метки с пятнами черники появились на пнях и камнях вокруг дома и, по-моему, подступали все ближе.

Поскольку землекоп, который вызвался зарыть кабель, так и не пришел, я собрала вещи и решила уехать. Последний вечер выдался прохладный, и я опять устроилась писать под крышей, на веранде. Мысли мои были далеко-далеко, когда я краем глаза заметила чье-то приближение. Подняла голову — и выронила ручку. По траве шла лисица. Крупная, в серых подпалинах, как волк. Когда наши взгляды встретились, она сделала шаг прямо ко мне. На полуоткрытой пасти словно играла усмешка.

Я обомлела, аж кровь в ушах зашумела. Обычно дикие животные не подходят к людям, а избегают их. В смятении я взмахнула рукой, как бы защищаясь, и лисица, точно в сверхускоренной съемке, кинулась наутек. Когда я уже за полночь улеглась в спальник, с выгона донеслось лисье тявканье. Хриплое, отчаянное. Наутро я обнаружила у двери лисью визитную карточку.

У меня вскоре затекли ноги, но сама я двигалась в мире, который составлял безграничную целостность. Ведь там, во тьме, я осознала, что такие слова, как «целостность» и «святость», неразрывно связаны

Вместе с лисицей передо мной встал вопрос о дикости. Она была не только в природе. Ребенком я связывала ее с играми в Дикий Запад, хотя понятия не имела ни почему индейцы и белые враждовали, ни кто такие сиу. Четверть века спустя я и мой тогдашний друг поехали в Америку, собираясь написать серию репортажей об индейцах.

Со времен американских первопоселенцев XIX века, когда земли к западу от Миссисипи называли Диким Западом, многое изменилось. Пока эти территории не были присоединены к Соединенным Штатам, переселившиеся в Америку иммигранты считали их просто диким краем, который надо завоевать, и, когда в 1890 году регион вошел в состав США, эра Дикого Запада миновала. Ее конец ознаменовала жестокая расправа американской армии над индейцами при Вундед-Ни.

Коренное население считало землю такой же общей, как воздух, поэтому владеть ею было нельзя. Индейцы из племен сиу, называвшие себя оглала, свободно кочевали по прерии, где огромные стада бизонов давали им пищу, а также шкуры, из которых сооружали типи и шили одежду. Поэтому бизоны были для них квинтэссенцией мира. Но когда в XIX веке через прерию провели границы и проложили железные дороги, земли, где странствовали индейцы, раздробились. За несколько лет солдаты, строители железных дорог и белые охотники истребили 6 миллионов бизонов. Просторы, на которых жили индейцы, исчезли, вместо них устроили индейские резервации в районах, где землю полагали непригодной для сельского хозяйства. А когда оказалось, что там есть руды металлов, были нарушены и эти договоренности.

История индейских резерваций в США не уникальна. Белые колонизаторы порабощали аборигенные культуры еще со времен Колумба, и подобные события происходили повсюду на земном шаре, в том числе и со шведскими саамами. Разница лишь в том, что они не стали материалом для поп-культуры.

В 1970-е годы новое поколение индейцев в США вновь подняло протест и против исторической несправедливости, и против коррумпированного «Бюро по делам индейцев». Оглала демонстративно заняли Вундед-Ни, где некогда произошла кровавая резня, а затем беспорядки продолжились в их резервации Пайн-Ридж. Вот туда-то и направлялись я и мой друг-писатель.

Когда мы вышли на конечной остановке местного автобуса, шофер предупредил:

— Будьте осторожны. Эти индейцы не любят чужих, на границе резервации случались перестрелки.

Мы скинули рюкзаки и вопросительно переглянулись. Это что же, возрождение Дикого Запада? Но, похоже, сторонники беззакония большей частью обнаруживались за пределами резервации, так что мы решили продолжить путь.

Пришли мы туда, как раз когда представители народа оглала собирались на большой совет, и мужчины, вышедшие нам навстречу, смотрели на нас с подозрением. Кто мы такие? Антропологи? Пограничный контроль заключался в долгом испытующем взгляде. Нас приняли. Мы даже завоевали их дружбу и однажды вечером удостоились чести присутствовать на их религиозной церемонии.

Помещение являло собой полную противоположность разукрашенным церквам. Скромная комната, рольставни опущены, поскольку в ту пору еще боролись с индейскими религиями. Все расположились прямо на полу вокруг дощечки с песком, которая символизировала Землю. На ней скрученные жгутом пачки из-под табака маркировали разными цветами стороны света: восток и запад, север и юг, небо и землю. Собственно, на алтарь следовало положить и священное мясо бизона, но его пришлось заменить мясом луговой собачки.

Бедность помещения, как оказалось, значения не имела, ведь вся жизнь Земли зарождается в темноте. Когда погасили свет, несколько минут гремел шаманский барабан, затем нараспев вступили голоса молящихся. Они молились за «весь наш род», но молитва относилась не к отдельному племени. Предки оглала получали имена в честь бизонов, лосей и орлов, потому что задолго до Дарвина понимали свое родство с другими животными Земли. С таким же достоинством молитвы называли животных, которые обычно служили пищей. Великое родство исподволь раздвигало стены помещения, словно прерия вновь ширилась, а время удлинялось. У меня вскоре затекли ноги, но сама я двигалась в мире, который составлял безграничную целостность. Ведь там, во тьме, я осознала, что такие слова, как «целостность» и «святость», неразрывно связаны. Главное в том, что все взаимосвязано и равноценно.

Потом запахло шалфеем, по кругу пустили чашу с очистительной водой, и всем надлежало отпить глоток. Настало время для священной трубки. Ее передали и мне, и я ее приняла. Втягивая дым, я думала, что к мундштуку прикасались губы всех тех, кто молился в темноте. И теперь я тоже одна из них, из тех, кто молился за великое племя жизни?

Церемония оглала долго жила во мне как нечто более глубокое, нежели экзотическое воспоминание. Она была исполнена духа, какой я находила во многих индейских культурах. Легенда индейцев с калифорнийской Пит-ривер повествует, например, о долгом странствии, в ходе которого отец Медведь, мать Антилопа, сын Лисица и дочь Куропатка встречают целый ряд других зверей из своей большой родни. Один из них — старый лекарь дед Койот — в сыне-сорванце Лисице видит своего сородича.

Койот в индейских легендах зачастую трикстер, тот, кто выпадает за пределы упорядоченного мира. Подобно джокеру, он способен внезапно перевернуть в жизни все правила игры, но он не зол. В индейской мифологии мир создан не каким-то царственным, вершащим правосудие богом, а животными, полными загадочной дикости. Там и лисица может быть трикстером, и в иных племенах ее почитали. Торо это понимал. Для него лисица, как и коренное население Америки, воплощала жизнь более естественную, нежели белое общество. Лиса, с его точки зрения, сохранила свободу и олицетворяет неприрученного человека.