ИнтервьюАида Әділбек — о своей новой выставке, цикличности жизни и казахской культуре

Автор Екатерина Лопатина

— Ваша выставка называется «Талқан, тары, топырақ». Расскажите про это название.

— «Талқан, тары, топырақ» — это цикл вещей. «Топырақ» — это песок, земля. «Тары» — просо, то, что вырастет из земли. «Талқан» — измельченная его версия, еда. Это важные элементы и в культуре, и в моем детстве, и в моих буднях. Вот только сегодня я ела талқан. Для меня в этом много инстинктивного, но это и очень логичная цепочка вещей. Из песка появляется пшено или просо, потом его обжаривают, потом его мелют, и мы его употребляем. Это бесконечный цикл вещей. И эти вещи очень родные. Моя бабушка из Западного Казахстана, вся мамина сторона семьи оттуда. Они добавляют тары в чай. В талқан добавляют немного сахара, он смешивается со сметаной или со сливочным маслом, это такая форма десерта. Это то, на чем я выросла, и для меня эта цепочка максимально логична. Она как цепочка жизненного цикла — что происходит с едой, что происходит с нами, что происходит с землей и с тем, что появляется из земли. Выставка не просто про мою бабушку и мою семью, она про цикл жизни.

— Все работы на выставке связаны с вашим личным опытом. Было ли это для вас способом говорить о чем-то более широком, о казахской культуре вообще?

— Я, честно говоря, не думала об этом так далеко. Когда ищешь свой художественный язык, свое направление, часто отвлекаешься на то, что происходит извне, или на то, что актуально, что задается трендами, на то, что важно и нужно отображать. Какое-то время я постоянно участвовала в групповых выставках, на которых всегда есть определенные заданные темы. Они пытаются затронуть как можно больше социальных, культурных, политических вопросов. Последние несколько лет, особенно после поступления в магистратуру (это было в 2018 году) я пыталась максимально отойти от этой формы. Я поняла, что мне хочется расти художественно в своей практике. А если я буду постоянно расплескиваться на то, что меня просят сделать, то не смогу найти то, чего хочу сама. И это для меня был долгий путь. Я очень сильно переживала из-за того, что то, что я делаю, мне на самом деле не интересно, вдруг я это делаю из каких-то внешних побуждений.

Работы, которые представлены на новой выставке, оказались самым смелым шагом в моей практике, потому что они очень личные. У меня был гигантский страх, что это будет понятно только для узкого круга моих близких. Почему кто-то должен приходить и смотреть получасовой фильм с моими наблюдениями о том, что делают мои бабушка и мама дома? Но как раз через разный опыт — это и DAVRA, исследовательская группа, в которой я состою и с которой вместе мы поехали на «документу», и алматинский художественный коллектив MATA, и через разговоры с Саодат Исмаиловой и со своими коллежанками я поняла, что частный опыт тоже важен. Опыт всегда может перерастать из частного в общий и наоборот. Для меня было важно, в первую очередь, сделать это для себя, а потом посмотреть, насколько оно срезонирует с остальным. Если срезонирует, то я счастлива, если нет, то с этим ничего не поделаешь.

Конечно, амбиций захватить весь культурный код Казахстан не было. Мне кажется, это слишком сложно, и я не смогу обобщать гигантскую страну. В детстве я ездила в аул к своей бабушке в Ақтөбе, в Шалқар и дальше в Айшуақ, сейчас я в Алматы. Эти места я знаю хорошо. Но весь Казахстан я точно не смогу отобразить в своих работах, я это знаю. Для этого надо очень много работать, много искать, и это еще впереди. Для меня был самый неожиданный и приятный фидбэк, когда люди, посмотрев выставку, начали делиться своими воспоминаниями, своим опытом. На выставке оказалось несколько людей, совсем не приближенных к искусству, это монтажные работники, которые нам помогали. Мы работали, потом сделали перекур, и они начали интересоваться работами, смотреть, спрашивать и делиться своими воспоминаниями. И я подумала, что если эти работы вызывают отклик у неподготовленного зрителя, который не пришел на выставку специально, а просто нечаянно на ней оказался, то, скорее всего, мысль считывается.

— Это ваша первая персональная выставка?

— В Казахстане да. У меня был соло-проект, когда я училась в Лондоне. Это был камерный проект, он назывался «The Table» (Стол или Дастархан). Я просто пригласила людей посидеть за круглым столом и вместе поесть. Загвоздка была в том, что в столе были слоты для телефонов, и людей снимали камеры. Это был очень интересный опыт. Я увидела, как разные незнакомые люди в необычной среде реагируют на низкий круглый стол, на еду, как сразу выстраиваются какие-то отношения. Кто-то сразу хочет положить всем еды, кто-то, наоборот, не хочет, чтобы ему клали еду, а хочет положить себе сам, происходят какие-то разговоры. Вдруг появляются люди, которые сидят не за столом, а рядом, и тоже начинают взаимодействовать. Это был 2019 год, и мне тогда очень понравился этот процесс. Конечно, некоторые участники немного смутились из-за того, что я «заставила» их участвовать в перформансе и быть частью работы. Но чаще всего люди забывались, стеснение проходило, и становилось легче. А в Казахстане — да, это мой первый проект, где я выступаю сольно.

У короткого видео-монолога «Көбелек» (в переводе с казахского языка «бабочка») с новой выставки есть предыстория, связанная с работой, которую мы с DAVRA делали для «документы». Я давно размышляю о транзите. Когда одно переходит в другое, от мамы к дочке, от бабушки к внучке, от тети к племяннице, от сестры к сестре. Мы тогда исследовали разные формы пері для нашей публикации — это мифические существа, которые принимают разные формы. И я выбрала «ilon pari» — это дух в обличье змеи. Змея снимает свою кожу и обновляется. Я думала о совсем маленькой черте или качестве в характере или в теле, которое передается нам от другого человека, скорее всего от мамы. Помимо фотографий к публикации была написана короткая поэтическая мысль, которая сейчас на выставке открывает всю эту историю.

Тогда проект тоже был связан с руками, как и в фильме «Алақан». Это для меня важный образ, который я преследую. Мне очень нравится, когда люди делают что-то руками. Это то, как мы познаем мир.

Все эти важные для себя наблюдения я сделала в процессе общения с женщинами — внутри коллектива, дома, на работе. Какие-то из этих наблюдений переросли в мои новые работы. Я иногда думаю, как повезло, что эти коллективы в моей жизни случились. Потому что они, очевидно, меня чему-то научили, сделали для меня открытия, которые переросли потом в персональные работы. Это неразделимые вещи.

— В одном из интервью вы говорили, что казахское искусство, еще до XX века, до прихода европейского искусства, было не просто декоративно-прикладным. В новых работах вы обращаетесь, в том числе и к казахскому национальному искусству. Почему это важно для вас?

— Это мой statement в последние годы. Мое первое образование — искусствоведческое, и я периодически возвращаюсь к теории. У нас был очень важный предмет — этнография, где мы изучали прикладное искусство Казахстана, то, как оно развивалось, какие есть различия между регионами, какой в этом есть социальный внутренний контекст. Со временем я начала понимать, что это слово, «декоративное», оно сразу убирает какой-то слой, как пенку. Эта проблема особенно сейчас чувствуется, когда мы пытаемся что-то возродить, мы делаем это именно в декоративном ключе. Прикладная часть, она про разработку, инженерную, новаторскую составляющую, очень бытовую, рутинную, сложную, что называется manual. А «декоративным» все оказывается только с точки зрения эстетики. Хотя в прикладном, конечно же, очень много эстетики, но у нее есть определенная роль. Поэтому, наверное, мне всегда больше всего интересно обращаться к быту. Он незаметный, он как будто повседневный и скучный, чаще всего кажется серым. Но мне кажется, что в быту есть столько прекрасного, потому что он по наитию, инстинктивный. Все эти вещи — эстетические, концептуальные, рутинные, мануальные, они работают на уровне инстинкта. И поэтому работают очень гармонично. Мне хочется их изучать и на них смотреть, но в то же время не хочется копировать. Если, например, в XIX веке кто-то нарисовал узор, мне не хочется именно в таком ключе его осмыслять, важно, как я смогу интерпретировать это со своим сегодняшним опытом.

Сейчас очень важно проанализировать эти формы визуального выражения через деколониальную оптику, не забывая весь тот опыт, через который мы прошли в период советской колонизации, российской колонизации. Это и делает нас сегодня такими, какие мы есть. Важно прожить эти травмы, поговорить о них. Сейчас такой прекрасный момент, когда мы должны переосмыслить историю. И наконец подумать, почему наше искусство было названо «декоративным», почему история до сих пор учит нас и говорит нам, что у нас не было профессиональных художников до XX века. Почему у нас не получается переосмыслить и противостоять этим мыслям и обдумать свою историю. Ведь история — очень подвижная вещь.

Я сейчас работаю над статьей про орнаменты, про то, что с ними происходит. Меня пугают наши мусорные урны с казахским орнаментом. Возможно, это было сделано из лучших побуждений, но, к сожалению, у нас нет очевидного дискурса на эту тему, нет института критики. Желание везде все орнаментализировать — это желание сделать все казахским. Но это тоже заблуждение, что если казахское, то там обязательно должен быть орнамент. Это то, чем занимался советский соцреализм и советская пропаганда. Это не что иное, как колониальный подход, который мы до сих пор сами на себе применяем. Мы берем узор и снимаем с него весь его интеллектуальный багаж, весь его код, мы просто используем его как предмет эстетики, формы. Получается, там нет никакого смысла, и поэтому он может оказаться и на мусорном баке. А ведь орнамент — это тоже невербальная форма языка. Однако, у нас есть классные примеры художников и художниц, которые пытаются через свою практику не возрождать, а именно реинтерпретировать узоры и орнамент, и воссоздавать их по-своему. Мне кажется, это прекрасно.

— Одна из работ на выставке, которая состоит из семи фотографий, называется «Большая Медведица». Как работает эта связь с космической, звездной темой?

— На казахском «Большая Медведица» совсем по-другому называется — «Семь Смотрителей», «Семь Защитников». Мне очень нравится упоминание о них в легенде про Тенгри, про то, как он создавал весь мир из себя и разделял небо и землю. Он рождается в яйце, и вокруг него хаос. Он делает из своих глаз солнце и луну, а из скорлупы этого яйца он создает небо и землю. Чтобы небо никогда не обрушилось, он ставит посередине посох, который окружают семь смотрителей. Они следят, чтобы небо не обвалилось. Это созвездие называется «Жеті қарақшы». И работа называется так же, и экспозиционно фотографии расположены по кривой, которая имитирует созвездие. «Жеті қарақшы» — космические наставники, воины, хранители. На фотографиях изображены қалта («кармашки»), в которых моя бабушка привозила мне гостиницы, еду, деньги. Она сделала мне приданое, сама его сшила, оставила мне кесе из своего приданого. Для меня это и материальные, и нематериальные носители знаний, защиты и любви. На самом деле, «Большая Медведица» тоже про это, она защитница, такая protective mother. Мне кажется, лучшие носители или трансляторы мысли и заботы — это бытовые предметы, это еда и то, что нас окружает в доме. Например, көрпе, на которых можно полежать, отдохнуть, они не просто красивые, они делаются с пожеланиями. Кесе — туда наливают и пьют чай, процесс, который объединяет нас. Также, құрт, который бабушка сделала, деньги, которые она собрала или тары, который купила. Это обращение параллельно и к быту, и к форме заботы. Через все эти вещи я знаю, что ко мне проявляют любовь. Для меня это все очевидная и высшая форма заботы.

— Бата в книжечках, которые представлены на выставке, — их записала ваша бабушка?

— Да. У бабушки есть много блокнотов. Она записывала туда песни, которые ей нравятся, какие-то факты. Она это все собирала просто для себя. Есть один блокнот, в котором она на разных мероприятиях собирала бата, которые она услышала и они ей понравились. Она их выписывала себе, чтобы заучить и в какой-то важный момент использовать. У бата есть предназначение по случаю, по мероприятию. И в книжечку для выставки я тоже оформила по нарративу — она начинается с пожелания на Новый год, а дальше идут временные периоды в жизни человека, с рождения до старости. Что говорят, когда ребенок рождается, когда он вырастает, становится подростком, женится, выходит замуж, у него появляется своя семья. Мне очень понравилось, что там есть пожелания и для старшего поколения, что о них тоже не забывают. В конце книжки есть обращения к Богу с просьбой о защите для всех, не только для себя.

Там, откуда мои мама и бабушка, чаще всего, когда ты здороваешься с более старшим человеком, тебе отвечают «бақытты бол» — «будь счастлива». Это форма пожелания, она очень бытовая и настолько базовая, что, когда ты ее каждый день слышишь, то не замечаешь. Но когда ты впервые слышишь ее после перерыва, она очень тепло тебе отзывается, потому что ты знаешь, что это искреннее пожелание. Это вербальная бытовая практика, когда мы просто устно передаем знания. В этих бата, даже на казахском языке, есть фразы, которые я полностью не могу объяснить, ведь они работают и на подсознательном уровне. Это гигантский пласт культуры, который менялся с приходом религии и другими историческими событиями.

— А какую книжку читает бабушка в фильме «Алақан»?

— Это смешная история. Мы снимали фильм почти неделю. Я просто ходила, преследовала бабушку по дому. В какой-то день пошел дождь, и перед этим она копалась в саду и нашла какие-то бумажки, лишний мусор, который мама хотела сжечь, и среди этого всего — книжку. Это оказался сборник коротких рассказов, легенд. Тот рассказ, который бабушка читает в фильме — это один из моих любимых рассказов из казахского фольклора. Его герои — Жиренше-шешен и Қарашаш. Жиренше — путешественник, оратор и носитель устного искусства. Это история любви, о том, как он встречает свою жену, Қарашаш. Там есть момент, который как раз читает бабушка в фильме, когда они обмениваются признаниями в любви без слов. Он встречает ее, видит, что она умная, красивая, талантливая, очень дерзкая. Он приходит к ней в гости попить чай, смотрит на нее, гладит ворс ковра и без слов говорит: «Наверное, твой отец попросит за тебя столько же скота, сколько ворса на этом ковре». А у него ничего нет, он же путешественник. Она переворачивает ковер гладкой стороной и без слов говорит: «Если он поймет, что я нашла себе ровню, то он не попросит ничего, как на этой плоскости». И они вот так без слов объясняются друг с другом. Я не знаю, зачем это нужно было в фильме, но для меня это была важная мысль про невербальность. В фильме как раз очень мало диалогов, многие вещи высказываются без слов.

— Как мама с бабушкой отнеслись к тому, что вы их снимали? В кадре они смотрятся очень свободно, как будто камеры нет.

— Мне кажется, они привыкли за годы, у нас эта практика давно существует. Я часто за ними хожу, фотографирую, снимаю на видео, записываю аудио. Первый раз мы снимали, как бабушка делает құрт, еще в 2019 году. Я тогда снимала просто на телефон для себя как рецепт. Они более-менее привыкли, хотя в начале бабушка немного переживала, потому что это же безрецептная готовка и у нее плохо получалось. Я тогда ее без конца спрашивала, что она делает, а она отвечала: «Не спрашивай меня, я не знаю». Мне понравилось, что они не замечают меня с камерой, я просто ходила за ними. Вчера моя коллега сказала, что по фильму непонятно, какого я возраста. И есть такое ощущение, что это маленький ребенок, который ходит и постоянно задает вопросы. Я не думала об этом, и мне показалось, что это интересный взгляд, который описывает наши отношения. Даже если мы заводим свои семьи, своих детей, становимся очень большими, взрослыми, самостоятельными, наши мамы и бабушки смотрят на нас так же, как смотрели в детстве.

Обложка: Аида Әділбек