31 мая в Казахстане отмечается День памяти жертв политических репрессий и голода. Он посвящен, помимо всего прочего, жертвам Ашаршылықа — страшного голода, который охватил страну в 1932 году и привел к тому, что почти половина живших тогда в стране казахов либо погибла, либо была вынуждена бежать. 

Катастрофа произошла не только в Казахстане — от нее пострадали и другие области СССР, особенно Украина, Северный Кавказ и Поволжье. Однако ни в одном другом регионе людские потери не составили настолько большого процента от общей численности населения. 

К голоду привела политика советских властей — они пытались принудить кочевников к оседлому образу жизни, сгоняли их в коллективные хозяйства, а также отнимали ‭«лишние» скот и хлеб. Десятки тысяч людей оказались без средств к существованию в ситуации, где от них еще и ожидали смены векового образа жизни. 

Как в Казахстане, так и за рубежом существует много исследователей Ашаршылықа. Мы решили привести выдержки из монографии одного из них — немецкого историка Роберта Киндлера. Его работа ‭«Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане» подробно и с разных сторон исследует ситуацию в стране во время и до катастрофы. 

На русский язык работа Киндлера была переведена в 2017 году издательством «Политическая энциклопедия». Предупреждаем: в тексте присутствуют неприятные для восприятия и жестокие сцены.

Текст Никита Шамсутдинов

 

Государство раздражало, что кочевники могут жить без него 

‭«Голод был неразрывно связан с масштабным общественно-политическим экспериментом большевиков — переводом казахских кочевников на оседлое положение <...> Из “отсталых” кочевников надлежало сделать “современных” (и прежде всего послушных) подданных. Голод и “оседание” являлись двумя сторонами одной медали и взаимно обусловливали друг друга: продовольственный кризис превратился в катастрофический голод вследствие принудительного оседания, а из-за голода большинство казахов окончательно стали оседлыми».

«Советская современность не предусматривала места для кочевников-скотоводов. В силу своей мобильности они и в прямом, и в переносном смысле избегали любых попыток административной унификации. Бродя по степи со своей животиной, казахи осложняли государству претворение в жизнь его обширных притязаний, поскольку бросали вызов основополагающим принципам современной государственности. Если большевики хотели властвовать не номинально, а реально, им следовало подчинить себе коренное население. Власть может реализоваться лишь там, где указания сверху не пропускаются мимо ушей, где существует “вероятность встретить повиновение приказам определенного содержания в установленном кругу лиц”. 

Трудно вообразить такую вероятность среди людей, которые то и дело меняют место пребывания и вдобавок водят с собой “средства производства”. Кочевники не поддавались ни эффективному налогообложению, ни надзору. Именно они, будучи скотовладельцами, контролировали экономические ресурсы степи. Нельзя было даже помешать им пересекать госграницу когда вздумается, нарушая тем самым целостность советской государственной территории». 

‭«Когда [статистик] Соколовский пытался выяснить в уездном исполкоме, где именно живут казахи, ответом служил неопределенный круговой взмах рукой по всей карте и пояснение: “Вот вообще везде”. Именно такой неоднозначности и хаотичности не должно было быть места в советской современности. Государство, не имеющее достоверной информации о местопребывании, составе и числе своих подданных, вряд ли могло убедительно заявлять о себе, осуществлять власть <...> Значительная часть населения в любое время могла свернуть юрты и убраться прочь».

 

 

Почему голос самих кочевников почти не слышен в архивных документах

«История кочевников и оседлых пишется обычно с точки зрения последних. Это объясняется прежде всего тем, что кочевые культуры в значительной мере основывались на устной традиции и оставили сравнительно мало письменных источников <...> Притом портрет кочевника в исторической литературе определяется главным образом источниками, в которых сообщается о кочевниках — и зачастую весьма неприязненно и уничижительно. То же самое относится к переводу на оседлость кочевых казахов».

«Если казахам-кочевникам и предоставляется слово в архивных документах, то лишь опосредованно. Об их взглядах и реакциях мы по большей части узнаем от других людей <...> Кочевники жили в среде устной культуры, весьма немногие среди них умели читать и писать. Поэтому письма и дневники тех лет — большая редкость. Вдобавок на теме жертв коллективизации и голода вплоть до распада СССР лежало абсолютное табу. Когда стало возможно говорить о тех временах, большинство современников-очевидцев уже ушло из жизни. 

Так что свидетельства “палачей” чаще всего — единственное, чем мы располагаем. И зачастую неизвестно, разворачивались ли события именно так, как они описывают, или все обстояло совершенно иначе». 

 

 

Советская власть была чужой в степи

«Большевики находились в трудной ситуации: они были немногочисленны, разобщены и не встречали понимания у кочевников. Для большинства казахов социализм оставался делом европейцев <...> Население было о "товарищах" невысокого мнения. Тому способствовали как возрастающее налоговое бремя, приводившее к массовому выходу из партии, так и “энергичные действия реквизирующих органов”, которые в итоге ослабляли партию и вызывали “ненависть местного населения к коммунистам”». 

«Приезжая в аулы, европейские коммунисты, не знавшие языка своей аудитории, не понимавшие ее культуры и образа жизни, частенько сталкивались там с недоверием и неприятием. Кочевники, в свою очередь, не понимали разглагольствований агитаторов о классовой борьбе, революции и пролетариате, поскольку абстрактные проблемы, о которых те толковали, ничего для них не значили». 

«Таким образом, неудивительно, что контрольные комиссии и тайная полиция (ОГПУ) беспрерывно сообщали о недостатке принципиальности у местных товарищей: мол, целые партийные ячейки под контролем у баев, видные партийцы открыто исполняют религиозные обряды или имеют несколько жен. С партбилетами ходят пьяницы, драчуны и насильники». 

«Вдобавок почта и телеграф в 1930-е гг. не принимали и не передавали корреспонденцию на казахском языке. Партийные работники на периферии зачастую просто не могли понять информацию и указания, доставляемые из центра курьерами. Как уже говорилось, многие партийцы, будучи “технически и политически” неграмотными, не умели ни читать, ни писать и не знали основ большевистской идеологии. Если к тому же отсутствовали переводы официальных документов на казахский, аульные функционеры обычно приходили к самому рациональному в такой ситуации решению: формально принимали все входящие бумаги “к сведению” и больше не обращали на них внимания». 

«Так же как в деревнях европейских колонистов, самых надежных помощников коммунисты рекрутировали в аулах из молодых людей, которые в своем сообществе считались в некотором роде отщепенцами. Лозунги и обещания большевиков предлагали им чрезвычайно заманчивые перспективы, позволяли надеяться на влиятельное положение, которого в другом случае они вряд ли достигли бы. Часто эти так называемые бельсенды принадлежали к родам, находившимся в меньшинстве в их ауле или уезде. Вставая в ряды коммунистов, они получали возможность защищаться от конкурентов. 

Как правило, нельзя было точно выяснить, почему они примкнули к борцам против традиции — благодаря убедительности аргументов Ленина или преследуя личную выгоду. В любом случае, представители этого деревенского люмпен-пролетариата всем и каждому давали почувствовать свою новообретенную силу; они не уважали старших и любили нагонять на людей страх. Многие “бельсенды” подражали манере поведения, усвоенной большевиками под влиянием привычки к насилию и культа мужественности: пили, курили, прилюдно сквернословили, издевались над своими жертвами».

 

 

Многие специалисты предупреждали о риске голода

«Если вкратце, то специалисты по степной экономике и агрономы в большинстве своем выступали против перевода на оседлость, а советские макроплановики и макроэкономисты, как правило, настаивали на нем. Последние в конце концов сумели взять верх, в том числе потому, что большевистские руководители в своих решениях чаще руководствовались принципиально-политическими, чем деловыми соображениями».

«Правда, вначале казалось, что побеждают сторонники благоприятной для кочевников политики. В 1926 г. один из их представителей, старый революционер С. П. Швецов, исследовал в своей работе два взаимосвязанных вопроса: в каких отношениях между собой находятся кочевничество и степь и что будет, если казахи откажутся от кочевого образа жизни. Ответы Швецова выглядели однозначно. 

Кочевые формы хозяйства в условиях степи по продуктивности использования ресурсов намного превосходят любые другие. Кочевники остаются кочевниками не потому, что “примитивны” и не доросли до “культурного уровня” своих оседлых соседей, а потому, что этого требуют обстоятельства. Будучи скотоводами, они зависят от окружающей среды. Степные условия не оставляют никаких производственных возможностей кроме кочевания. 

Швецов прогнозировал, что в будущем значение кочевания только возрастет. И предупреждал: “Уничтожение кочевого быта в Казахстане знаменовало бы собой не только гибель степного скотоводства и казахского хозяйства, но и превращение сухих степей в безлюдные пустыни”. Как показало будущее, действительность превзошла опасения Швецова».

 

 

Люди использовали большевиков, чтобы избавляться от своих противников

«Радикальная перестройка и покорение всей сельской социокультурной среды — такова глобальная цель, которую большевики преследовали по всему Советскому Союзу. Крестьяне (а в казахском случае — и кочевники) должны были стать зависимыми сельскохозяйственными работниками и отдавать плоды своего труда государству. Этому замыслу большевики подчиняли всё, соглашаясь даже на чудовищные экономические потери».

«В августе 1928 г. началась долго подготавливавшаяся операция по экспроприации “самых зажиточных баев”. “Богатых баев” и “полуфеодалов” надлежало экспроприировать и вместе с семьями выселять из родных мест, а их собственность раздавать “бедному населению”, якобы в целях борьбы с имущественным неравенством и повсеместной “эксплуатацией”. Официально кампания должна была затронуть только “крупнейших” скотовладельцев. Соответствующее постановление гласило, что речь идет всего о 696 баях во всем Казахстане. 

“Малый Октябрь” быстро приобрел насильственные черты. В некоторых местах тройки довольствовались угрозой применения физических средств нажима. В других же аулах они брались за дело всерьез, истязая тех, кого подозревали в укрывательстве скота и прочего имущества. Кроме того, под прикрытием дебаизации сводились старые счеты: верные партийной линии большевики расправлялись с политическими противниками и “врагами советской власти”, представители различных кланов и сетей — с нежелательными конкурентами. 

Легитимирующим средством им служили строки из постановления, которые расширяли круг потенциальных жертв, включая в него, помимо “крупнейших” баев, всех, кто “препятствует советизации аула” при помощи своего богатства и общественного влияния. Этот весьма растяжимый пункт открывал полный простор для административного произвола». 

«В здешних селах и аулах не существовало классов, которые хотели видеть большевики, люди жили в системе клановых и родовых отношений. Эти сообщества отнюдь не обходились без конфликтов, и многие люди хватались за удачную возможность выбраться — хотя бы на текущий момент — из маргинального положения. Ввиду своего происхождения из той же социальной и культурной среды они были в состоянии чрезвычайно эффективно воздействовать на соседей, порой не без помощи насилия. Они знали, на какие пастбища те отгоняли стада, чтобы спрятать их от заготовительных отрядов, знали о “темных пятнах” в их биографиях, могли использовать в своих целях скрытые обиды и распри.

Советский аппарат и политические кампании не впервые служили орудием в местных и региональных конфликтах. Но теперь стали другими последствия победы или поражения. На кону стояло само существование побежденных — “кулаков” и “баев”». 

 

 

Государство лишало людей хлеба и скота, доводя до голода

«Зимой 1929-1930 гг. в советской деревне разверзся ад. Кулаков "ликвидировали", ресурсы экспроприировали, крестьян и кочевников загоняли в колхозы <...> Не оставалось никаких сомнений: хлебозаготовки и коллективизация означали войну с крестьянством, а в Казахстане заодно и войну с кочевниками, чей перевод на оседлость стоял теперь на повестке дня. Те, кто не склонялся перед волей уполномоченных, испытывали на своей шкуре непреклонность большевиков во всей ее суровости. Местных товарищей мало волновал тот факт, что, отбирая у крестьян и кочевников последнее за “непослушание”, они обрекают их на гибель. Напротив: большевистское руководство постоянно поощряло и побуждало к подобным действиям».

«Подозрения, что крестьяне и кочевники утаивают хлеб и скот, имели под собой реальную основу <...> Те, кто родился и вырос в деревне, отлично знали, что жалобы на бедность — извечный ритуал, к которому крестьяне прибегали в общении с представителями власти, надеясь уменьшить бремя податей. Крестьяне и кочевники неизменно старались укрыть свое добро от алчного взора государства <...> Однако то, что до конца 1920-х гг. в известной степени составляло забавный фольклор об отношениях между крестьянами и государством, теперь влекло за собой роковые последствия. Никто больше не верил крестьянам, когда те клялись, будто сдали все до последней крошки, и никого не заботило, что будет с их семьями, если отобрать у них последний мешок зерна и последнюю скотину».

«Раскулачивание превратилось в большой разбой. Организовывали его уполномоченные и тройки, но осуществляли и поддерживали сельские жители, чьи материальные интересы или личная вражда заглушали какие-либо угрызения совести. В ряде казахских областей все хозяйства обязали к сдаче посевного материала. Для кочевников это означало необходимость продать значительную часть стад, чтобы выполнить задание. Многих из них после этого еще и привлекали к ответственности за "разбазаривание" скота. Если кочевники не сдавали достаточно семенного зерна, уполномоченные, как, например, в Зауральном районе, не церемонились. Они избивали и мужчин, и женщин, обливали женщин холодной водой, насиловали их и предавались безудержным попойкам. Некоторых мужчин выводили в степь, имитируя расстрел, а их близким показывали опустевшие помещения, где они до этого содержались. Требования заготовительных органов часто превышали всякую меру. В Казалинском районе от одного казаха, который, по его словам, имел всего двух лошадей, одну корову и одного верблюда, уполномоченные требовали свыше 100 пудов (около 1,6 тонн) зерна, потому что он якобы был “суфием”. Этот человек бежал в другую область, а хлеб за него сдали остальные жители аула». 

«Стремясь достичь заданных показателей, функционеры прибегали к "превентивному раскулачиванию". В Кармакчинском районе надлежало раскулачить 283 хозяйства, но с реальной обстановкой данная цифра не имела ничего общего. Поэтому местное руководство обратило внимание на семьи, которые когда-нибудь могли стать кулацкими: “В самом постановлении об их раскулачивании говорится, что они не кулаки, но, мол, их хозяйства расширяются, и ввиду бесспорности того, что они в будущем будут эксплуатировать бедняков, постановлено выслать их, а имущество конфисковать”».

«Перед коллективизаторами на местах стояли непосильные задачи. В Челкарском районе даже товарищи в райцентре не имели конкретных указаний. Плохо проинструктированные уполномоченные в аулах знали только, что надо все обобществлять, сгонять вместе скот, а на вопросы, что делать дальше, никто не давал ответа. В других районах дела обстояли не лучше». 

«Хлебозаготовки и масштабные реквизиции скота в кратчайшее время разорили казахов. Во всех областях Казахстана функционеры [требовали] хлеб и семена от скотоводов-кочевников. Кочевники могли выполнить непомерные требования, только распродавая скот. Цены на хлеб на рынках взлетели до небес, тогда как скот стремительно обесценился. Те, кто не сдавал предписанное количество, становились жертвами репрессий».

«К лету 1931 г. казахские стада сократились по сравнению с 1929 г. более чем на 70 %. В абсолютном исчислении в 1929 г., по официальным данным, в Казахстане насчитывалось почти 36 млн голов, а двумя годами позже — всего около 9 млн. Зимой 1932-1933 гг. скота в аулах уже практически не было». 

«Эти сухие цифры описывают не что иное, как крах казахского хозяйства. Самонадеянное и недальновидное стремление изъять из частного сектора как можно больше скота, не принимая никаких мер по дальнейшему уходу за ним, вымостило дорогу к экономической катастрофе. Для общества, где вся экономика базировалась на скотоводстве, трудно придумать более губительный сценарий».

 

 

Чиновники не знали, что делать с конфискованным скотом

«Заготовительные органы мало интересовались тем, что происходило с конфискованными животными. Обихаживать пригнанный скот предоставляли совхозам и колхозам. В начале 1930 г. во многих местах понятия не имели, что делать с обобществленным стадом». 

«Скот приходилось перегонять на большие расстояния по степи к сборным пунктам и бойням, но при этом в большинстве случаев не имелось достаточных запасов кормов. Животные массово теряли в весе и гибли. Стараясь не допустить тотального падежа, сопровождающие команды гнали стада через встречающиеся по пути села и аулы и забирали там все сено, какое найдут. Из-за отсутствия квалифицированных ветеринаров больные особи не отделялись от стада и заражали остальных, ввиду чего потери только возрастали. Скот в огромных количествах замерзал насмерть, застигнутый в чистом поле снежными буранами, которые не оставляли никакой надежды спасти животных».

«Возле станции Каратал, к примеру, пасутся около 60 тыс. животных, принадлежащих мясокомбинату в Талды-Кургане. Так как для них нет ни кормов, ни стойл, существует опасность, что все они померзнут. Однако заготовительные органы все гонят и гонят скот на этот мясокомбинат, который совершенно не справляется с ситуацией: скотозабойщиков не хватает рабочие, и без того немногочисленные, уходят с комбината, потому что больше не получают продуктов».

«Все это происходило на глазах у населения, которое здесь лишалось последних средств к существованию».

 

 

Кочевников пытались собирать в коллективные хозяйства

«Перевод на оседлость часто исчерпывался тем, что кочевников сгоняли на пустые безводные земли, вытесняли в степь и бросали на произвол судьбы. В июне 1931 г. комиссия, ревизовавшая “точки оседания” в Энбекши-Казахском районе, выяснила, что оба здешних колхоза, “Кзыл-Казак” и “Карачингиль”, размещены в неудобных местах: почва там засолена, грунтовые воды непригодны к употреблению, и вся местность заражена малярией. В Иргизском районе, по сообщению Кулумбетова, ответственные товарищи не нашли ничего лучшего, чем поселить кочевников посреди пустыни, где грунтовых вод вообще нет. Вдобавок дома им построили на старых могилах, что в глазах казахов являлось чудовищным святотатством».

«Чреватой наиболее серьезными последствиями оказалась другая проблема. Вне зависимости от того, действительно ли люди стали “оседлыми” или нет, жители аула, “охваченного мероприятием”, в глазах статистиков считались переведенными на оседлость. Соответственно они (по крайней мере, на бумаге) располагали пахотной землей, выращивали полевые культуры, собирали урожай, который облагался налогами и сборами. На основании агрегированных данных о таких мнимых успехах оседания плановики в Москве и Алма-Ате устанавливали нормы заготовок, не имевшие с реальностью ничего общего». 

«Ставшие “оседлыми” казахи не расставались с юртами не только из-за недостатков строительства <...> Оседание часто исчерпывалось тем, что юрты кочевников собирали и ставили друг подле друга в “точках оседания”. Порой сотни юрт выстраивались вдоль “улиц”, которым давали имена революционеров и советских руководителей. В негостеприимных районах центрального Казахстана такая искусственная концентрация населения имела драматические последствия. Быстро обеспечить сотням, если не тысячам людей источники пропитания на бедных степных почвах, использовавшихся раньше исключительно под пастбища, оказалось невозможно. Вскоре “поселки-гиганты” умерли в буквальном смысле слова. Во время голода колонии из сотен пустых юрт, составленных в степи до нелепости правильными рядами, служили, вероятно, самыми зловещими памятниками большевистскому самодурству».

 

 

Решения властей привели к катастрофе

«В 1930-1934 гг. погибла как минимум четверть населения Казахстана. Свыше 1,5 млн чел. умерли от голода или болезней. Массовые смерти начались, когда из аулов были вывезены все продовольственные запасы, а у кочевников отобран скот. Всюду царила одна и та же картина нищеты: истощенные дети на железнодорожных станциях, непогребенные трупы вдоль дорог, кровавые драки за крошку хлеба, разрушенные семьи, людоедство.

Кризис достиг пика после принятия мер по выходу из него, поскольку все попытки спасения со стороны большевиков имели целью главным образом не помощь голодающему населению, а поддержку слабеющей экономики и сохранение социального контроля». 

«В 1932 г. наступил окончательный крах. Сельское хозяйство агонизировало, последние резервы были съедены, урожай получился еще хуже, чем в предыдущем году, а большевики продолжали забирать из регионов хлеб и скот. Беда пришла практически во все уголки Казахстана».

«Родившийся в 1928 г. казахский поэт Гафу Каирбеков вспоминал о своем детстве и сценах, которым стал свидетелем в Тургае: “Этот городок, районный центр, стоит на возвышенном месте. Под ним речка, все улицы круто спускаются к ней. Мы, ребятишки, бежим босиком к реке. А на улицах люди, много взрослых людей. Они идти не могут, ползут на четвереньках. Еле-еле, из последних сил... а некоторые уже недвижны, лежат на дороге как бревна. Мы через них переступаем. Пока спустишься к реке, через несколько трупов надо перешагнуть. Там, у воды, забивают скот. К этой бойне и ползут голодные. Кто доберется — пьет кровь животных…”». 

«Когда иссякали последние припасы, а надежды на помощь не оставалось, беженцы бросали самых беспомощных, слабых и больных — хотя вовсе не каждый даже на краю гибели делал исключительно то, что служило его собственному биологическому выживанию. Процесс распада зачастую останавливался, дойдя до уровня нуклеарной семьи. Ее члены, как правило, и в тяжелейших условиях не расставались, пытаясь одолеть беду сообща. Мухамет Шаяхметов, например, описывая степную одиссею своей семьи, подчеркивает, что лишь тесные узы между его матерью и ее детьми помогли выжить им всем». 

«Казахский литературовед Мекемтас Мырзахметов рассказал в начале 1990-х гг. о самом трагическом событии в своей жизни. Летом 1933 г. его мать перед лицом верной смерти решилась вместе с ним и его сестрой отправиться за помощью к родственникам. По дороге на них напали волки. Звери тоже оголодали, потому что в степи для них давно не осталось добычи. Положение было безвыходным. Погибли бы все, если бы мать не бросила одного из детей на съедение. Она оставила волкам дочь. Для сохранения рода, объясняла она позже, сын нужнее». 

«Исчерпав все резервы, некоторые голодающие преступали последние табу и начинали есть человечье мясо. Известия о подобных случаях быстро разлетались среди населения, повергая людей в ужас <...> В некоторых местах возникали банды из дошедших до предела отчаяния голодающих, которые нападали на других людей, чтобы убить их и съесть. В разгар голода в ряде районов эти группы стали настолько опасны, что даже многое повидавшие руководители ездили туда в командировки со страхом. Мансур Гатауллин рассказал об увиденном в одном колхозе близ Караганды в июле 1932 г.: “Выхожу из машины — никого и ничего вокруг, только длинная база для скота стоит. Открываю дверь, а там трупы. Все огромное помещение — в штабелях трупов... Я вышел обратно. А на улице крики. Безумные растрепанные женщины с ножами набросились на шофера, пытаются его зарезать. Я выстрелил в воздух, они разбежались. Пригляделся, а неподалеку казан стоит на огне”».

«Мертвые наглядно показывали еще живым, что их ждет. Но вместе с тем трупы явно уже никого не пугали. “Проезжая в Семипалатинск, я видел, как на вокзале буквально подмели умерших от голода 2-х казахов, причем это никого не удивило”, — делился первыми впечатлениями только что прибывший в Казахстан функционер летом 1932 г. В более или менее крупных населенных пунктах непогребенные мертвецы стали обычной деталью уличного пейзажа». 

 

 

Голод оказался выгоден коммунистическим властям

«Советский Союз при Сталине зиждился в основном на беспорядке, нестабильности и постоянно повторяющихся эксцессах насилия. В особенности попытки утверждения власти и государственного строительства, осуществлявшиеся в ходе кампаний коллективизации, были равносильны созданию чрезвычайных социальных ситуаций и общественных кризисов. То, в чем население видело драматичные потрясения, люди из окружения Сталина расценивали как эффективную стратегию властвования. Они правили в режиме непрекращающейся эскалации. Кризисы служили им одновременно стимулом и целью».

«[Большевики] неустанно создавали и инсценировали разногласия и борьбу между классами, народами, кланами, партийцами. И поэтому то и дело объявляли целые коллективы и отдельных лиц противниками и врагами <...> Приводя в движение все общество или отдельные его сегменты, они укрепляли свою власть и заставляли людей принимать решения и занимать определенную позицию. В кризисные времена выявлялись и позволяли отличить себя друг от друга друзья и враги, правда и ложь <...> С точки зрения Сталина, это было рационально, поскольку позволяло науськивать различные учреждения друг на друга и, таким образом, держать их под контролем. Большевики снова и снова на собственном опыте убеждались, что эскалация ситуации помогает им в конечном счете разрешить ее к своей выгоде, хотя изначально поражение казалось вероятнее». 

«Циники в Политбюро видели в трагическом положении известную выгоду: голод предоставлял шанс окончательно подчинить казахское население. Они рассчитывали в обстановке хаоса полностью забрать бразды правления в свои руки. Обнищавшим казахам под страхом гибели ничего не оставалось, как покориться советскому государству, его институтам и прежде всего его представителям в провинции». 

«Даже если голод не планировался специально, “товарищам” он чрезвычайно пришелся ко двору. Большевики использовали его по всему СССР — и в Казахстане в том числе — так, как будто сознательно его организовали. Он сыграл роль главного рычага осуществления их власти в преимущественно крестьянском советском обществе. Только голод сломил сопротивление кочевников, отчаянно защищавшихся от коллективизации и перевода на оседлость».

 

   

Обложка: avestnik.kz